Семён Данилюк - Обитель милосердия [сборник]
Они двинулись дальше, когда дверь одной из палат с шумом распахнулась, и оттуда боком выбрались две женщины. Меж ними, раскинув руки на их плечи и медленно, запаздывая, перебирая ногами, передвигался высохший старик в тренировочном трико. Тело его бесшумно, конвульсивно подергивалось.
Произошла накладка — понял Карась. Он рванулся было, намереваясь вернуть их в палату, но тут же сообразил, что произойдет через мгновение, как только Шохина увидит его, и отступил за спину одного из ординаторов. Но, похоже, поспешность эта была излишней. Шедшая слева пожилая женщина никого и ничего перед собой не видела. Прикусив нижнюю губу и опустив лицо, она упрямо волочила мужчину, наступая на стоящую процессию, так что идущая справа медсестра, опешившая при виде комиссии, все-таки не могла остановиться.
Напряженно смотрящий на происходящее Ходикян первым отступил в сторону. Следом за ним растеклись по стенам остальные. В полном молчании шла по живому коридору странная эта процессия. Старик простонал.
— Сейчас, Мишенька. Ничего, — женщина дотянулась щекой до его щеки и успокаивающе потерлась. — Тут рядом и — в кроватку. Сделают нам укольчик, и мы заснем.
— Н-не хочу укольчик! — захныкал старик. — Больно!
Голова его провисла вниз, и он стал похож на старую подбитую птицу, которую волокут за раскинутые крылья.
Воронцова опустила глаза. Так подвести зава, да что там зава — клинику! — она и в голове не держала. Если б ей толком объяснили!
— Не нашли каталку, — только и шепнула она возле затаившегося Карася.
Ходикян еще какое-то время смотрел им вслед.
— Тяжелый случай, — нашлась Татьяничева. — Илья Зиновьевич сделал уникальную операцию, теперь понемножку восстанавливается, но очень трудно — организм совершенно изношен…Может, все-таки пройдем в ординаторскую?
— Что? Да, — какая-то мысль овладела Ходикяном, и он то и дело потряхивал волосами. Они вошли в ординаторскую. Собранный медперсонал суетливо и бестолково вспорхнул со стульев.
— А, поросль, — тяжело усаживаясь, поздоровался заведующий здравотделом. Не зная, как следует отвечать на нетрадиционное это приветствие, поросль «застреляла» глазами в свое руководство. Впрочем, ответа завздрав и не ждал, продолжая натужно думать о своем.
— Послушай, Карась, а как фамилия этого больного, ну, что мы сейчас?.. Подожди, дорогой, не говори! Шохин, да? Шохин, точно! — радостно, хлопая себя по ляжкам, закричал Ходикян. — Михал Александрович Шохин!
— Шохин, да, — Карась скосился на Татьяничеву, но та недоуменно пожала плечами.
— И не узнал, — сокрушался, прицокивая изумленно, Ходикян. — Как нас болезни ломают, а? Не увидел бы сам, не поверил, слушай.
Он заметил взгляды, полные вежливого непонимания, и поразился.
— Да вы что, не знаете, кто у вас лежит? — Ходикян переводил взгляд с главного на Карася, на Татьяничеву, опять на главного, словно сомневался, в полном ли рассудке собравшиеся вокруг него люди. — Что, действительно никто не знает, кто такой Шохин?… Ну, вы даете, эскулапы, — он все не мог успокоиться. — В мое время, — шестидесятилетний Ходикян с опаской подумывал о пенсии, — это имя гремело. О слава, тлен! И всего-то десяток лет. Какой лев был. Член бюро обкома, Герой Соцтруда! Директор нашего металлургического гиганта. А, вспомнили, вижу! Бывший, конечно. Фигурища масштабнейшая. Хозяин! Шохин сказал — все, кремень.
— Странно, чтоб такой человек, и никто не знал, — подыграла Татьяничева. Она попыталась вовлечь в разговор и Карася, но тот, отключившись от происходящего, навязчиво смотрел в сторону двери.
— А сняли его тогда, — охотно объяснил Ходикян. — В обком новый первый пришел. Ну, известное дело, нужно векселя отрабатывать, себя проявить. А как раз очередная кампания была по внедрению какого-то метода. Вот он его и попытался на металлургическом протрубить. Шохин уперся: нерентабельно (потом, кстати, по его и вышло). Ну, и сцепились. Шохин мужик видный был, к министру дверь ногой открывал, но тут его свалили. Замордовали проверками, ревизиями, нарушения финансовой дисциплины накопали. Еще б их не было: если б не рисковал, так видели б мы там металл. Ну, и подчистую — убрали на пенсию, еще и дело прокуратура, помнится, с полгода вертела. А где он теперь, наш комбинат? Да, рушить — это мы умеем.
«Это вы умеете», — согласился главный и, боясь быть застигнутым на этой мысли, сочувствующе улыбнулся.
Карася трясло. Он то кровожадно предвкушал возвращение с югов Динки, которой выскажет все, что о ней думает, то вспоминал сцену в коридоре. «Почему я здесь сижу? — говорил он себе. — Ведь там у меня тяжелейший больной. Я его врач. Чего жду? Надо встать и уйти. Встать и уйти».
Дверь скрипнула, и в нее протиснулась испуганная Воронцова. Губы ее подрагивали.
Он сразу, похолодев, все понял. Кто-то подбадривающе нажал пальцами на колено. Это была Татьяничева. Очевидно, она ожидала чего-то подобного, потому что никто, кроме них, появления медсестры не заметил. Все внимали Ходикяну.
— А кстати, ваша-то больница, — с аппетитом припомнил завоблздравотделом, — тоже благодаря ему появилась. На свой страх и риск протащил решение через бюро, выделил деньги, материалы. Так что молиться бы вам на товарища Шохина, а вы вон даже имени не знаете. Я ведь сам у него в заводской поликлинике начинал. Ой, мужичище был! Жаль, сошел с дистанции. Сейчас как раз время таких мужиков пришло. Ах ты, господи! Как мы стариками-то раскидываемся! Значит, личная просьба: максимально внимательно. Что понадобится, прямо ко мне — сделаем. Договорились?
Карась неотрывно продолжал смотреть в пол.
— Не понял, — насторожился Ходикян.
— Да, конечно, все сделаем, — пообещала Татьяничева. — И так бы подняли на ноги, но раз еще такая рекомендация, тут уж… Так, Илья Зиновьевич? Илья Зиновьи-ич?!
— Да, — тихо подтвердил Карась. — Конечно. Вылечим.
Внизу, возле приемного покоя, стояла каталка, на которой под белой простыней угадывалось лежащее тело. Рядом, прямо на кафельном полу, сидела женщина. Откинувшись затылком к стене, она неподвижно смотрела перед собой. Мимо то и дело проходили люди. Завидев скорбную фигуру, они стихали, убавляли шаг, но тут же, пройдя мимо, спешили дальше: день только начинался, и надо было очень многое успеть.
Туточка
На пляж гостиницы «Жемчужина» Вадим проникал аж двое суток. Вчерашняя попытка просочиться мимо угрюмого вислоусого охранника провалилась просто-таки позорно: был он отловлен на турникете и шумно, со скандалом изгнан. Не удался и сговор с расхристанным, дембельского вида сержантом милиции с потрескивающей на боку рацией. Будучи отозван в сторону, сержант вполне равнодушно глянул на удостоверение личности подполковника авиации и, полный сарказма, пояснил, что выход к морю исключительно по визиткам гостиницы, а не по всяким там картонкам.
Кровно обидевшись за «картонку», которую он добросовестно отрабатывал, командуя авиаполком под Норильском, Вадим ретировался на «базу», то есть на одичалый, забитый людьми пляж «Приморский», где и лечил своё потрепанное самолюбие, злорадно представляя сержантика стоящим во фрунт перед грозой «маслобаков» прапорщиком Кувичко.
Но ведь славно же все начиналось! Еще позавчера утром вышел он на томный сочинский перрон и моментально, не торгуясь, снял комнату в центре города — может же командир авиаполка позволить себе не считать на отдыхе деньги! А еще через час Вадим стоял на пирсе среди счастливо-безмятежного галдежа и любовался взбитой мутно-зеленой волной, хрипло накатывающей на пропитанный солнцем и человеческим потом пляжный песок. Сбросив в спешке одежду, он уплыл за волнорезы и с полчаса, отрешенный и расслабленный, покачивался на волнах, смывая с себя воспоминания о хмуром промозглом Норильске и нервотрепке служебного расследования после гибели капитана Тутберидзе.
К обеду он уже вполне освоился и отчаянно флиртовал с двумя предельно раскованными медичками из Воронежа. Девушки оказались настолько без комплексов, что из всех этических проблем оставалось решить, казалось, единственную: начать ли с одной или попробовать сразу обеих. Впрочем, суета летчику не к лицу. Вадим, не форсируя событий, назначил им свидание на вечер, а сам отправился передохнуть и разложить измятые в дороге шмотки.
Разомлевший, с блуждающей улыбкой, он продирался напрямик через кустарники и, довольный собой, прикидывал, что бы сказал сейчас его заместитель по строевой дядя Коля, увидев своего командира. Скорее всего, просто безнадежно вздохнул бы. Ведь всякий раз, когда кто-то из офицеров вляпывался на левых связях, дядя Коля, увещевая очередного нарушителя, неизменно повторял: «И что ж вы так во всем комполка-то подражаете?» Впрочем, дядя Коля имел право на суровую истину. Сам он был семьянином в высшей степени: трогательно привязанный к жене и двум дочкам, он дважды в месяц выезжал за подарками для них в Норильск, где втайне содержал молоденькую любовницу.
